Александр и Лев Шаргородские - Министр любви [cборник рассказов]

— «Подонок»!!! — вскричал я, — а благодаря кому я «подонок»!?!

Где гонорар?!1

— Вам нужен гонорар, — в голосе Гуттенмахера была горечь. — При ваших виллах, конюшнях, яхте и самолете «Дюк оф Кент»?!

— Какой «Дюк оф Кент»?! — завопил я.

— Перестаньте! Платил вам такие деньги, которые с трудом собирал за некрологи!

— Вот что, Гуттенмахер, — сказал я, — у меня нет желания с вами спорить. Единственное, что я хочу — отдайте деньги Жужанскому!

— Сразу после взятия Кабула, — пообещал он.

Вдруг пришло заказное от Жужанского:

«Вес — 40! Пишу из последних сил. Рука дрожит, но надеюсь, что ты разберешь. Счастлив, что помог тебе купить дома и корабль, что ты, наконец, стал богат и весело скачешь на своих конях по своим угодьям. Живи и наслаждайся! Кому не помочь, как другу. Но не дай подохнуть тому, кто тебе обеспечил все это. Пришли хоть какие‑то крохи от моего гонорара, тысяч 60 долларов, чтоб как‑то укрепить здоровье. Третью неделю нет желудка. И не думай, что это запор. Не с чего!!!»

Кусок не лез в мое горло. Мне неловко было пить кофе на набережной.

Взяли Кабул, и почтальон принес гонорар от Гуттенмахера — 15 долларов.

Мне было стыдно отсылать такую сумму Жужанскому. Я отдал ее почтальону.

— Мерси боку, — сказал он.

Я пошел в «Народный банк». В ссуде мне отказали.

Я продал свой подержанный «Форд» и отправил Жужанскому две тысячи долларов — все, что мне дали.

Он не ответил. Писем больше не было. Звонков тоже.

Прошло несколько лет. Я жил в небольшом домике у моря, где‑то между Неаполем и Римом. Лето стояло жаркое, цикады пели лениво, и даже машинка отказывалась стучать.

Однажды утром, когда вдруг испытываешь симпатию к людям — в Италии это чаще, — в дверь постучали. Я открыл. В проеме, совершенно седой, в сандалиях на босу ногу, на фоне моря стоял Жужанский.

— Что носят в Италии? — спросил он, — и почем земля в Бельгии?..

Голос его был полон горькой иронии. Он осматривал мой жалкий дом.

— И это все на мой гонорар! — трагически произнес он.

Волосы его развевались на жарком ветру.

— Я три года на Западе, Барабулька, и уже опубликовал «Хурму».

На гонорар я купил новые штаны и приехал к тебе, но у меня осталось еще на ресторан «Маре адуэрро», за углом. Ты не откажешься поклевать с буревестником свежей рыбки?..

Мы вышли, обнявшись.

— Как по — итальянски «старый мудак»? — спросил он.

Сельма нервно смотрела на часы. Самолет опаздывал. Наконец он появился в утреннем небе, приземлился и подали трап.

Струйка людей потянулась вниз.

«— Он выйдет последним, — думала она, последним…»

Оскар вышел последним. Он не торопился. Он остановился в дверном проеме и начал болтать со стюардессой. Та смеялась…

«— Так он торопится к сестре, которую не видел 44 года! — подумала она, — такой же, как и был, годы ничего не меняют».

Потом Оскар начал спускаться по трапу, не торопясь, насвистывая.

Сельма видела все это в бинокль. Она б убила его. Она опаздывала — оставалось десять минут.

— Оскар, — завопила она, — Оскар!

Он шёл по летному полю с молодой женщиной.

«— Может, он женился, — думала она, — совсем сдурел! Я же пригласила его одного. Куда я дену двоих?»

Появился он минут через двадцать, слава Богу, один. Они обнялись.

— Ну, как ты здесь, сестричка? — спросил он.

— Побежали, я тебе все расскажу по дороге.

Они понеслись к машине. Оскар еле поспевал.

— Куда мы так торопимся?

— На кладбище, — сказала она.

— На кладбище?! — он застыл.

— Да, да, — она подтолкнула его, — я покупаю место на кладбище.

— К — кому?

— Себе, мужу, я знаю.

— Ты себя плохо чувствуешь? — спросил он.

— При чем здесь здоровье?! — удивилась она, — земля дорожает!

За последний год на 7 процентов! Представляешь, сколько она будет стоить, если я еще протяну десяток — другой?

Она забросила его в голубой «Вольво», нажала на газ.

— А — а, черт! — ворчала она, — сколько машин! Час пик. Сейчас у нас круглые сутки час пик.

Она чертыхалась, била рукой по рулю, клаксонила.

— Куда ты так торопишься? — спросил он, — мы не виделись 44 года.

— Там чудесный участок, — сказала она, — его могут отдать. Ты не мог чуть быстрее выйти из самолета?

— Я уже давно никуда не тороплюсь.

— Ты — нет, а я — да. Это чудесный участок, в тени, последние годы я на солнце чувствовала себя не очень…

Она наконец вырвалась на простор и погнала.

— У тебя 160! — сказал он.

— У нас нет ограничений, ты не знаешь?

— Ты всегда так водишь?

— С чего ты взял? Ты же знаешь, куда мы едем!

— Ты летишь на кладбище, как на первое свидание, — сказал Оскар.

… Место действительно было в тени. Сельма внимательно изучала его. Оскар печально сидел на своем чемодане.

— Вот мое место, — показывала Сельма, — вот мужа, вот детей, тут внуки… — Она указала на место чуть поодаль, — Хочешь?

Оскар вздрогнул.

— Не стесняйся! Дарю!

— Не надо, — Оскар замахал руками, — это же дорого, что ты!

— Для брата?! Что жалко для брата?!!!

— Я понимаю… И все же… Подари мне что‑нибудь попроще. Баночку кофе…

— Понимаю, — протянула она, — ты уже купил себе место в Риге…

— Нет, — признался он.

— Понимаю, — опять протянула она, — у вас нет и кладбищ! Ни мяса, ни мыла, ни кладбищ.

— Сестрица, — сказал он, — я впервые на Западе, мы не виделись 44 года, давай поговорим о чем‑нибудь другом.

— Ты прав, я совсем обалдела. Расскажи мне о себе, все, все, подробно!

Он покосился на памятники, могильные камни.

— Может, в другом месте?.. — спросил он.

— Почему — бы и нет? Сейчас оформлю — и поедем. Так тебе брать или нет?..

Они снова мчались, на этот раз к Копенгагену.

— Ты странный тип, Оскар, — говорила она, — не думаешь о будущем — не купил место на кладбище! Не составил завещания! Ты легкомыслен, Оскар. Каким был, таким и остался ветрен и легкомыслен.

— Легкие мысли лучше тяжелых, — сказал он.

— Как вы там все живете, — продолжала она, — только настоящим, не думаете о будущем.

— Мы думаем о светлом будущем, — рассмеялся он, — ну, что у тебя нового, сестричка?

— Всё! Муж, дети, дом! И 70 лет! Главная новость… 70 лет! На западе очень быстро бежит время.

— На востоке еще быстрее, — заметил он, — мне 72! Кто твой муж?

— Датчанин, — ответила она.

— Ага… А дети?

— Тоже датчане…

— Интересно, — сказал он. — Мама бы очень смеялась, если б узнала, что ее внуки — датчане.

— Она любила селедку, — заметила Сельма, — может быть, это ее примирило бы с ее внуками.

— Ты единственная еврейка в вашей семье? — спросил Оскар.

— Я датчанка, — ответила она, — тут все датчане. Даже евреи. Еврей здесь не национальность, как у вас.

— У нас тоже не национальность, — сказал Оскар. — У нас это порода козлов — козлы отпущения! Вот сейчас одного старого козла выпустили попастись на датский лужок, пожевать свежей травки. У вас хорошая травка?

— Неплохая, — ответила она.

— Вот пожую — и обратно в хлев…

Они мчались по деревянной дороге. Желтела пшеница. Лежали коровы.

— Пастораль, — сказал он. — Приятно ехать по земле, чей король надел желтую звезду, правда, Сарра?

— Оскар, — ответила она, — возможно, ты не знаешь, но меня здесь зовут Сельма… 44 года…

— Сельма. — протянул он, — очень поэтично — Сель — ма… Папа искал тебе имя год. Полгода — Сарра, полгода Роха, ты была Сарра — Роха. На что папа убил год? Роха ты хотя бы оставила? Сельма — Роха — куда ни шло…

Дом Сельмы оказался замком. Краснели башни. Ржала лошадь. Лежал сенбернар.

— Я — на первом, Свенс с Олафом на втором, муж на третьем.

— А где Гамлет?

Она не поняла. Со стороны замка приближалась белобрысая команда.

— Знакомься, — сказала Сельма, — Свенс, Кристен, Олаф. А это мой любимый брат — Оскар, таскал для меня яблочки из соседнего сада.

Датчане кивали пшеничными головами.

Затем был королевский обед — фарфор, серебро, икра, лосось.

— Нет, нет, Оскар, куда ты садишься, ты слева от меня, Кристен — справа.

— «Как на кладбище», — подумал Оскар и сел.

Все начали молиться. Он налил водку.

— Оскар. — прошептала она, — неприлично, молитва…

— Это — мой Бог, — ответил он.

Первый тост был за королеву.

— Она тоже носила желтую звезду? — спросил Оскар.

— Положить тебе семги? — ответила Сельма.

Оскар ел, пил, дурачился. Рассказывал о своей жизни, о жизни в стране.

— Впервые ем чистыми руками, — смеялся он, — представляете — нет мыла! Один день моем руки, другой — шею, третьи — ноги…